Небо одно на двоих
Оно тоже в строчку. Но таких у меня совсем мало.
Братья по оружию, братья по ордену. Братья по музыке тоже явно существуют.

В нашей стране без бедности никуда, хорошо живут те, кто умеют копить на жизнь - мне почему-то так казалось всегда, что изначально от бедности не спастись. Дешевую лютню не жалко разбить об стол, дешевое пойло горчит на губах, как яд - все одинаково множество лет подряд, что в дешевой таверне, что на куртке перед костром.
Я не умею сказителем быть, как ты - особым талантом издавна не блистал. Я вижу листы и пою про эти листы голосом хриплым, и совесть моя чиста. Мне платят по паре маленьких медяков, зеленых от яри, и бесплатно дают ночлег. Но вот выпадает первый осенний снег, и таверны почти переполнены дураков, любящих слушать песни из дальних стран. И наплевать, что я никогда там не был. Земля у нас разная, но одинаково небо. Ты месишь ногами пустыни, а я бурьян, но звезды одни над нашими головами, и созвездия одинаковы в вышине.
Люди зимою довольно щедры ко мне: потемневшее серебро пару раз давали.
Я полагаю, барды - народ простой: дали вино, так это вино и пей. Не приглашают барышни на постой, зато на руках ни шрамов нет, ни цепей. Пальцы ломают только лишь у вершин: когда обретаешь богатство и даже власть. Все это - не жизнь, а малая ее часть: железная ручка, никак не целый кувшин.
Ты добирался до верха быстрей меня - и верно, талант ведь в городе не пропьешь. Мы вместе учились: я знаю, когда ты врешь, а когда ты не хочешь кого-либо обвинять. Пальцы твои и тоньше, и посмелей, лютня из светлого дерева за спиной. Но иногда ты все еще пишешь мне. Пишешь мне песни, поешь их вместе со мной.
[]Народ удивляется: в захудалом порту вонючем видели королевского менестреля. И, говорят, что это не первый случай, мол, в бедном квартале слышали его трели. Мол, рядом стоял немолодой мужчина (на фоне него музыкант был еще моложе): тощие щеки, осунувшаяся рожа, сантиметровая каштановая щетина. Много кто удивлялся, как он играет. Дешевая лютня напоминает голос: хриплый, довольно взрослый (но и не старый), с шипящими нотками; как разъяренный полоз, мужчина поет, и юноша ему вторит - чистыми нотами, женственной чистой песней.
Мало кто знает столько плохих историй, сколько мы видели и сочиняли вместе. Ты мой ровесник (ну, ненамного младше), только по-прежнему выглядишь, как мальчишка.
Но песня - она по-прежнему еще наша. Мы все еще вместе, кажется - даже слишком.
Слухи ходили, что, допевая песню, старый мужчина радостно улыбался. Вот наконец-то - яростные овации (их можно услышать, кажется, в поднебесье). Юноша крепко держит в ладонях лютню, смотрит с надеждой прямо в глаза мужчины. Плавится взгляд, смягчается, точно глина - они смотрят друг другу в глаза полторы минуты. Потом, говорят, пустили по кругу чашку - сыпались внутрь монеты, звеня боками, но старый мужчина расплатился серебряками, а медяки рассовывал по кармашкам.
Все остальное я отдал старому другу - я, как-никак, любил его слишком долго. Бедность равняется жизни старого волка, одинокого и безрассудного до испуга. В самых дешевых тавернах я пью из мисок, ночую под лавками и (редко) на сеновалах. Ты же ночуешь на шелковых покрывалах и за столом сидишь к королеве близко. Я не завидую - просто не понимаю. Ты был так юн, наивен и безнадежен.
Ты многое знаешь, и я это знаю тоже. Просто пою отвратно - зато играю.
Мы отчаянно разные, мы в разных живем мирах: ты поешь королю, а я - беднякам и нищим. Ты так боишься (в глазах я читаю страх), что мы наконец найдем, что всю жизнь мы ищем. Тонкие пальцы сжимают мою ладонь, и тонкие руки оплетают меня за шею. То, что я делаю - жертво-не-приношение: я вижу огонь, я пою про этот огонь. А ты - про любовь, про мужество и про веру, про нечто возвышенное, далекое и живое.

Меня настигает пятое ножевое, меня отправляют на государственную галеру, я подыхаю в канаве на полдороге от одного постоялого до другого.
Ты поешь королевской милостью лишь о боге, хотя никогда не верил в него особо. Еретиком прозвав, разломают лютню, пальцы ломают лучшие палачи - это займет всего-то одну минуту, так что, пожалуйста, только не закричи. Не дай им того, чего хочется: хлеба, зрелищ, отчаянных слез, по бледным щекам текущих.
Музыка - это то, во что правда веришь. Я буду играть в любой беспощадной гуще, в любой мясорубке, в темном вонючем трюме - для тебя лишь играть, защищать тебя от других, мы вместе осядем в каком-нибудь там Корунне, будем писать мелодии и стихи. Твой голос по-прежнему нежен, и чист, и звонок, от плохого вина он стал лишь чуть-чуть пониже.
В порту постоянно слышно, как мачты стонут, как волны борта корабельные тихо лижут.
Я тоже лизал бы, будь я водой проточной, но мне остается петь и играть в тавернах. Ты остаешься юным таким же точно, только усталым - отчаявшимся, наверное.
У короля новые фаворитки и менестрели новые, а у нас тут - в порту подыхают портовые недобитки, ветер густой от распускающихся гранатов... Слышатся трели звонкие из таверны - говорят, каждый вечер поет там один парнишка, и для него играет на лютне скверной кареглазый мужчина с неровной короткой стрижкой.
Они, говорят, уходят уже под утро и, говорят, живут в небольшой сторожке.
Я мог бы сказать, что мы разные, но не буду: то, чем похожи - веришь, куда дороже. Мы держимся за руки, когда нас тащит на дно жизни бедняцкой, когда песня звучит все тише.

Ты позовешь из-за края, и я услышу. Потому что мы разные, но небо у нас одно.